Светочувствительная часть глаза состоит из множества отдельных элементов. Оптическая часть собирает на каждом элементе свет, приходящий с одного направления. Картина дробится на бесчисленные точки мозаики. Сбор этих точек вновь в единую картину — задача не глаза, а мозга. Мир в целом мы воспринимаем как множество разрозненных точек — фактов. Собрать их в цельную картину — опять же задача мозга.

Видеть то, на что смотрим, мы учимся в столь раннем возрасте, что сложность задачи могут оценить лишь те, кто учит слепых от рождения, прозревших благодаря успехам медицины. Понимать то, что видим, надо учиться всю жизнь. Детские психологи — Корнейчуков (Корней Чуковский), Выготский, Пиаже, Ильенков — доселе открыли только малую часть сложностей, преодолеваемых каждым из нас на пути превращения в человека.

Нарисовать цельную картину немногими штрихами — и подавно не ремесло, а искусство. В чеховской «Чайке» Треплёв жалуется: «Тригорин выработал себе приёмы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далёкие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе…»

Но и восстановить целое по скупым деталям — искусство немногим меньшее. Та же «Чайка» в первом представлении (1896.10.17, СПб, Александринский театр) с треском провалилась. Не только актёры играли напряжённо, не умея заполнить жизнью очерченный драматургом контур. Зрители тоже оказались не готовы сложить в собственном воображении мозаику из предложенных автором точек и чёрточек.

Великие авторы творят великую аудиторию. Вникая в сложности новой системы образов, можно научиться если не создавать собственную равноценную, то хотя бы без сверхъестественных усилий постигать готовую.

«Чайка» сперва прошла через новейшую систему работы актёра над собой, выработанную великим актёром и режиссёром Алексеевым (Станиславским) и позволяющую достроить драматургический набросок до полнокровной личности. Затем зрители жадно впитали новые — не только текстовые, но и поведенческие — образы. И уже через несколько лет пьеса была признана одним из величайших шедевров мировой сцены: автор воспитал актёров и зрителей.

Поколением позже другой великий режиссёр — Сергей Эйзенштейн — довёл до логического предела систему монтажа визуальных образов, открытую ещё на заре кинематографа и развитую до уровня художественной системы Гриффитом и Кулешовым. Сцена расстрела демонстрации 1917.07.04 (по правде говоря, достаточно провокационной: у республиканского Временного правительства были некоторые основания для жёстких действий) смонтирована из чередующихся планов пулемёта и разбегающейся толпы. Длина каждого плана — всего два кадра, то есть 1/12 секунды! Воспринять эти мелькающие изображения — а тем более сложить их в единый образ потрясающей художественной силы — может только хорошо подготовленный мозг. Эйзенштейн опирался на три десятилетия опыта, накопленного не только режиссёрами, но и кинозрителями.

Но сам этот опыт выстраивается из регулярного сопоставления фрагментарных и цельных образов. Мало кому под силу сложить мозаику (или даже паззл, где сложные контуры кусочков помогают отсеивать неподходящие варианты), не держа перед собою образцовую картинку. Если же вовсе не привык видеть полноценные картины реальности, весь мир будет восприниматься мешаниной ярких разрозненных пятен.

Модный сейчас клиповый монтаж первоначально появился ради маскировки бессодержательности популярных песенок: зритель, искушённый восприятием сложных художественных образов, самостоятельно достраивал смысл — куда глубже того, какой мог бы даже при самом большом желании вложить в очередную поделку беспечный изготовитель. Нынешняя же молодёжь, с детства воспитанная на клипах, не то что не хочет, а даже не может доделать работу за нерадивого автора. Ибо — как и он сам — не располагает должными навыками.

К сожалению, и далеко за пределами шоу-бизнеса наблюдается та же картина. Например, нынешняя мода в образовании — фактоцентричность — представляет весь мир мозаикой разрозненных фактов. Между тем изначальный смысл систематического образования — в отличие от обучения на опыте — в том и состоит, чтобы указать реальные строгие законы (в биологии, да и в обществе ничуть не менее объективные, нежели в неживой природе), кроющиеся за отдельными фактами, определяющие всё их многообразие и взаимосвязь.

Более того, изучить эти законы — по крайней мере после того, как они кем-то уже открыты — несравненно проще, нежели факты, из коих законы выведены. Просто потому, что законов — и способов выведения фактов из них — несравненно меньше, чем самих фактов. Нынешний переход от старинной — идущей еще из античных времён, а окончательно оформленной в средневековой Германии — законоцентричной системы обучения к новомодной — восходящей ещё к каменному веку, но возрождённой сейчас в Соединённых Государствах Америки — фактоцентричной системе непомерно наращивает нагрузку на учеников. И в то же время делает их катастрофически неприспособленными к жизни, способными существовать только в мире всеобъемлющих инструкций на каждый шаг. Хвалёная германская бюрократия с её многотомными регламентами даже в подмётки не годится сегодняшней американской обстановке с надписями на фастфудовских картонных кофейных чашках «Содержимое горячее — можно обжечься» и на микроволновках «Кошек не сушить!»

К сожалению, наша нынешняя школа, ещё недавно увлечённо впитывавшая новейшие достижения науки, нынче преобразуется на американский манер. О последствиях этого регресса придётся говорить ещё не раз. Здесь же остановлюсь на главном: новые поколения обречены на полное непонимание мира. Значит, будут двигаться по нему как слепцы. Мозаичное мышление куда разрушительнее и опаснее мозаичного зрения.

Анатолий Вассерман